Певица Лайма Вайкуле – о Путине, Горбачеве и Ельцине, о российских звездах шоу-бизнеса, о войне в Украине, о латышах и русских в Латвии и о карьере в США и СССР.
Возраст и мудрость
– Мне однажды повезло задать интересный вопрос Полу Маккартни – на Красной площади, когда он впервые приехал в Москву. Я спросил: "Много лет назад вы написали знаменитую песню When I'm Sixty Four ("Когда мне будет 64"). Там смысл такой: когда я стану старше, выпадут волосы, я буду одиноким и в День святого Валентина буду пить вино. Вот вам через пару лет будет 64 – то, что вы написали, соответствует ли сейчас вашему состоянию?" Он ответил: "Если бы я сказал "when I'm eighty four" (когда мне будет 84), это было бы, наверное, ближе к истине".
– Возраст – страшная вещь! В 30 лет мы думаем, что в 50 уже... Я была уверена, что в 50 закончу свою карьеру, мне не будет хотеться выходить на сцену. И вообще, в те годы я говорила, что деньги нужны только в возрасте за 60, за 70, а до того не нужны. И правда, сегодня я могу сказать, что деньги нужны только уже возрастным людям. А что касается сцены – она сама тебя вытесняет, дело даже не в твоем желании.
– А вы никогда себе не говорили: "Какая классная у меня профессия – я пою и получаю удовольствие, а мне за это еще и деньги платят"?
– Да, когда любишь свою работу – это счастье. Ведь многие говорят: "Ох, надо идти на работу... Кошмар!" А мне повезло. Я, конечно, не стала врачом, как хотела, но и эта работа оказалась моим призванием, и я счастлива!
– Тот же Маккартни в 82 года поёт, но уже не вытягивает те ноты, которые вытягивал.
– А это неважно. У меня вообще другой подход к артисту. Прекрасные певцы с потрясающей техникой напоминают мне спортсменов. Если нет чувственности, тогда к чему этот голос? А вот Эми Уайнхаус в таком молодом возрасте пела так, как будто живет уже не первую жизнь, – столько чувства было, столько понимания жизни! А бывает, что человек уходит из этого мира, так ничего и не поняв в жизни.
Когда любишь свою работу – это счастье!
Мы в своей жизни много переживаем, а, оказывается, оно того и не стоило. Даже любое предательство... Ко всему этому можно относиться по-разному. Я себя научила. Молодые музыканты, которые у меня работают, вдруг стали говорить: "У Лаймы любимое выражение – "это неважно". Потом я и сама у себя это услышала. Это приходит с возрастом, с опытом, а в течение жизни ты отдаешь столько энергии, сил, эмоций, здоровья на абсолютно неважные вещи! Все проходит, даже все страдания проходят. Может быть, есть смысл поспокойнее ко всему относиться?
Ресторанная школа пения
– Лайма, вам когда-нибудь приходилось петь то, что не нравилось или не хотелось?
– Конечно. Я же шесть лет работала в ресторане.
– Jūras pērle ("Морская жемчужина") – в советские годы это был один из самых крутых ресторанов в Юрмале, первое в СССР варьете.
– Первый и единственный ночной бар. Туда все приходили и говорили: "Ой, мы за границей!" Там невозможно было петь под фонограмму. Люди сидят на расстоянии вытянутой руки – и ты не можешь врать. Еще нам платили – заказывали музыку, поэтому иногда приходилось петь то, что я не люблю и не хочу.
– Ваши коллеги по сцене – Лев Лещенко, Иосиф Кобзон – пели песни про комсомол, Ленина, партию. Вам удалось этого избежать или тоже приходилось?
– Нет. Мне трудно такое произносить. В Jūras pērle это было не нужно. А на широкую аудиторию я вышла уже потом, в 1985–86 годах.
– Была такая "королева юрмальского общепита" – Марина Затока. Как вы попали в Ялту, в ресторан "Ницца", где она вас увидела?
Мы видели, что Запад "загнивает" с прекрасным запахом, замечательной музыкой и красивыми лицами
– Мы гастролировали, пришла Затока и говорит: "Все, приезжай, будешь петь в лучшем месте за самые большие деньги". И не обманула – мы приехали и стали зарабатывать очень много. Мы как-то всегда много зарабатывали. Только моя зарплата была около тысячи рублей. А инженер получал 100! Я уж не говорю про то, что нам платили, когда заказывали музыку. Так что я была очень богатой.
В советское время можно было иметь в репертуаре только 30% зарубежной музыки и 70% советской. Но мы изловчались по-всякому и пели 90–95% зарубежной. Я лично переводила на латышский язык каких-то авторов. Обманывали, чтобы только не петь все это! Мы любили западную музыку и вообще всё, что связано с Западом. Нам ведь говорили про "загнивающий Запад", а мы видели, что он "загнивает" с прекрасным запахом, замечательной музыкой и красивыми лицами.
– Зарубежным гостям показывали, что "вот у нас есть кусочек западного"...
– Да. Однажды сняли нашу программу и показали в Америке в документальном фильме про Латвию. Я там танцевала на пуантах.
– Почему вы все это покинули? Это же был расцвет!
– Просто надоело. Когда в Jūras pērle стали приходить в джинсах, я оттуда ушла. Там же всегда были красиво одетые люди...
– Фейсконтроль, галстук…
– Да. И когда это стало заканчиваться, я почувствовала, что надо уходить. Я хотела создать свой коллектив и работать в филармонии, уже в концертах. Но я еще на пару лет задержалась в Латвии, в гостинице "Интурист", куда меня целый год не допускали, опасаясь, что я что-нибудь вытворю.
– А что дает ресторанная школа пения? Некоторые относились к ней свысока.
– И очень зря! Когда приезжали западные музыканты, они удивлялись: "Почему у вас на сцене музыканты слабее, чем в ресторанах?" Наверное, это потому, что мы могли играть то, что хотим. Это большая школа живой музыки.
– А как улаживались отношения с кагэбэшниками, которые за вами следили?
Западные музыканты удивлялись: "Почему у вас на сцене музыканты слабее, чем в ресторанах?"
– Был смешной случай. Они приходили, клали 25 рублей, чтобы пустили, говорили: "Это госбезопасность. Откройте!" А наш завзалом плохо говорил по-русски, и он ответил: "У нас здесь нет никакая опасность" – и не пустил. Это было особое место, даже "никакая опасность" у нас не было. И не всегда они могли зайти сами.
– Как вы сейчас вспоминаете те времена?
– С любовью. Может, это наивно, но нам казалось, что мы большие звезды. Мы знали, что мы лучшие. Казалось, что это огромная сцена, что-то невероятное! Все самые яркие люди страны, все люди искусства побывали в Jūras pērle на нашей программе. Их мнение было важнее всего. И они знали меня тогда, когда я была еще абсолютно неизвестной для широкой аудитории. Я была счастлива!
Раймонд Паулс и судьба
Я верю в судьбу, никогда ей не сопротивлялась, как-то отпускала, и она приводила меня куда-то. Судьба привела меня к Раймонду Паулсу, и, естественно, его музыка, его стиль перенеслись на меня, а всё, чем я была раньше, отошло на второй план.
– Лайма, а в чем, на ваш взгляд, феномен Раймонда Паулса?
– Музыка. Раймонд – гений!
– Он умело трансформирует западную музыку или придумал какой-то свой оригинальный стиль?
– Нет, какая западная?!.. Я помню, как записывала свой диск в Америке, показывала продюсеру какие-то песни, и он сказал: "Человек, который написал эту музыку, гений!" Это была музыка Паулса. Я выступала в Японии на государственном телевидении NHK, в самом главном новогоднем шоу. Когда пресса узнала, что автор моей песни – человек, написавший "Миллион алых роз", я стала самой важной персоной этого шоу!
У Раймонда свой стиль. Даже в игре на пианино он у него свой. Я помню, как мы настраивали инструмент в концертном зале "Россия". Наш пианист настроил инструмент, а потом пришел Паулс – и его удар был настолько мощнее! Он особенный. Он и человек особенный.
– А на каких инструментах вы играете?
– На нервах – самое главное. Я не осмеливаюсь что-то делать, если считаю, что делаю это плохо.
– Но вы же себе аккомпанируете?
Раймонд – гений! Он и человек особенный
– Я училась играть на гитаре. В конце концов мы с Андреем поругались, я возненавидела гитару и перестала, хотя мне очень нравилось. Пианино – не мое, может быть, потому, что это не было сделано вовремя. Я помню, из детского сада, из школы приходили преподаватели музыки и просили маму купить мне инструмент. Говорили: "Посмотрите, какая у нее рука, какая девочка!" Но у нас была комната 13 метров, в которой жили три сестры и папа с мамой, и кухня: инструмент не поместился бы.
Когда я впервые купила пианино, я уже была известной певицей. Раймонд пришел ко мне, а пианино стояло в проходе, чтобы ходить удобней было. Он говорит: "Нет, Лайма, так невозможно!" Поэтому я не играю на инструменте, и очень жаль. Если сейчас начать жизнь сначала (у меня есть такая песня: "Ах, если б снова жизнь начать"), то я бы с детства... Правда, пианино у нас все равно не поместилось бы…
Работа в США
Это огромная школа! Опять-таки, я попала туда случайно, отпуская все на свете. Не я туда стремилась – мне предлагали. Отличная школа, проверка на психологическую выдержку. Большая работа, но это меня не пугает – я могу работать с утра до ночи и всю ночь, мне все равно.
Это было и новое общение. Там у людей совсем другой менталитет. Мы попали из СССР в Америку, ничего не понимая об этой жизни. "Когда меня вы любили, я делала все не так" – это обо мне в Америке. Я не понимала, чего они хотят, и эти искусственные улыбки поначалу меня раздражали. Потом я поняла, что это правильно, и влюбилась в это. Но поначалу мы туда попали как дикие животные: боялись всего! И очень страшно, что сегодняшняя Россия, вместо того чтобы приближаться к тому уровню понимания жизни, катится обратно в эту дикость.
Когда мне предлагали переехать в Америку, мне казалось: о, это меня вербуют, это страшно! Чтобы поменять мозги, нужно время. А люди, родившиеся в России уже в 90-х, родились с другими мозгами: они – люди мира. А теперь их зачехляют, лучших людей. 16-летнего мальчика сажают, потому что он сказал то, что думает. Это так страшно!
– Предполагалось ли в США, что вам будут писать песни американские композиторы?
Мы попали из СССР в Америку, ничего не понимая об этой жизни: боялись всего!
– Песни приходили нам мешками! В отличие от советской ситуации, там песни отдают, а потом происходит оплата авторских прав и так далее. Здесь, наоборот, продают песни, потому что никто ни во что не верит: не верят, что будут выплачивать авторские гонорары.
– Вы не были психологически готовы к этому шоу-бизнесу?
– Конечно.
– А почему? Вы же были на пике популярности!
– Это был 89-й год. Деньги, популярность и все остальное не меняет твою голову за такой короткий срок. Мой первый выезд за границу был в 86-м или 87-м: Чехословакия, конкурс "Братиславская лира". А через два года уже Америка. Конечно, я еще ничего не понимала.
– С кем из мировых звезд вам хотелось бы не спеть, а просто пообщаться?
– Когда я работала в Америке в большой, очень уважаемой компании, у меня было много возможностей познакомиться с кем угодно. Например, было очень приятно познакомиться с господином Барышниковым. Это мировая звезда. Но я уже тогда поняла, что у меня нет преклонения перед каким-либо артистом.
Деньги, популярность и все остальное не меняет твою голову за короткий срок
Помню, как мы встретились в каком-то ресторане с Стиви Уандером. Это было так прекрасно! Это же гений! Он слепой. Аплодировать ему – такое счастье! Вообще, в Америке чем больше звезда, тем легче с ней общаться. Потом я выступала в Монако на World Music Awards. Вместе со мной там были Майкл Джексон, Род Стюарт, Тина Тернер, группа A-ha.
"Я всегда была настоящей латышкой"
– Лайма, а когда в советское время вы приезжали в Москву, Питер, другие города, вы чувствовали себя гостем в той стране: вы же из Латвии, которая другая?
– Да, конечно. Я помню свой первый приезд в Москву. Мы с кем-то договаривались о встрече. Они говорят: "Встретимся у Телеграфа". Как это – у какого Телеграфа?! В Латвии любая встреча происходит в кафе. И вот я стою на ветру у этого Телеграфа и ненавижу всё это. Думаю: "Господи, дикари!" Конечно, потом постепенно появлялись друзья. Я заочно окончила ГИТИС: приезжала и уезжала. А жить там – я даже не представляла себе, как это возможно. Я всегда была настоящей латышкой, любила только Латвию и хотела жить здесь, нигде больше.
– Когда вы приезжали, у вас, очевидно, были встречи на корпоративах. А чем отличается корпоратив в Латвии от корпоратива в России?
– Ничем. Но я там очень хорошо себя чувствую, мне нравится. Все-таки зал – это немножко обман: это далеко, свет в глаза, ты не видишь, для кого поешь. А тут люди знают, кого они приглашают, они тебя любят, а мы всегда любим тех, кто любит нас. Я помню одно совершенно нереальное выступление: во Дворце спорта (только не помню, в Москве или в Питере). Там была юрта, в ней сидели два человека, и я выступала для них.
– День рождения?
– Да. У нас было такое замечательное общение, я с таким удовольствием для них пела! Это прекрасное воспоминание!
У музыкантов, много работающих на сцене, хорошая интуиция, они сразу чувствуют человека
– Лайма, а у вас было такое ощущение, что зал ваш, вы – королева на сцене, они ваши подданные и вы можете делать с залом все, что угодно?
– На самом деле так оно и есть.
– Кто бы ни сидел в зале – члены Политбюро, какие-нибудь кагэбэшники?
– А это неважно. Все равно есть пушка в глаза, есть собранность. Ты выходишь – и все взгляды на тебя, поэтому ты чувствуешь себя командиром.
"Художник и власть"
– Лайма, ваши встречи с Борисом Ельциным, Михаилом Горбачевым оставили какие-то впечатления?
– У музыкантов, которые много работают на сцене, хорошая интуиция, они сразу чувствуют человека.
– Но некоторые клеятся к власти, хотят быть рядом с ней. А у вас всегда было чувство дистанции?
– Да. Чтобы мне было бы в удовольствие сфотографироваться с кем-то – нет. Но у меня есть одна фотография, которая очень важна и дорога моему сердцу: с Михаилом Горбачевым. Вот это настоящее, это мое! Прекрасный теплый человек.
– А Ельцин?
– Совсем другое ощущение: такая холодная скала.
– А некоторые говорят, что в компании он был очень веселым человеком.
– В компании – да. Но я говорю о моем личном ощущении. Это не мой человек, так скажем. Горбачев – мой, а этот – нет.
– Боюсь спрашивать про Путина…
– Очень хорошее впечатление может оставить. У нас было несколько неформальных встреч: какая-то вечеринка, корпоратив...
– То есть он сумел завербовать?
– Да. Он может быть очень обаятельным.
– И вы купились?
К несчастью моему, я всегда говорю то, что думаю
– Мне было приятно, да. Я думала: "Если такой вождь, то это замечательно!" Жалко, я не знала, во что это может вылиться. Мы же, люди, наивные, всегда верим в то, во что хочется верить. Если вы гад, то всегда будете подозрительным, потому что судите по себе. Человек вообще судит по себе. Я знаю, что никому не сделала ничего плохого, поэтому мне кажется, что и человек мне никогда не сделает плохого. И я всегда буду к нему относиться со знаком "плюс", давать авансы.
– Лайма, а в Латвии существует проблема "художник и власть"? В России мы знаем: чем ближе ты к власти, тем успешней твоя карьера, они вовлекают тебя в политику, предлагают их поддержать…
– Я была знакома, наверное, со всеми президентами Латвии, но никогда в жизни не было даже намеков на что-то подобное. Нет, такого нет.
Вольнодумство
– Вы – абсолютный вольнодумец, говорите все, что думаете?
– А я везде вольнодумец.
– И не думаете о последствиях?
– Да, к несчастью моему, я всегда говорю то, что думаю. И вообще не понимаю, почему мне нельзя это говорить! Сегодня я вижу, что люди напуганы, другое мнение их шокирует и злит. Но почему? Я думаю так и говорю это, а вы думайте иначе – кто вам мешает? Но людей злит то, что я думаю: война – это плохо. Хотя мы всю жизнь прекрасно бегали с плакатами "Миру – мир!". А теперь люди боятся сказать "война", "мир". Это что за зомби?! Это что за сумасшествие?!
– Сегодняшние политики предъявляют вам какие-то претензии: мол, часть вашей карьеры состоялась в СССР, вы были популярны, а та власть была преступная, как мы теперь знаем?
– А куда мне было деваться? Я родилась в то время и жила, как могла, по тем законам, которые тогда существовали.
– Ваша семья была советской или оппозиционной? Вы слушали Радио Свобода?
До 19 лет я вообще не знала русского
– Конечно, слушали. Я находила какую-то радиоволну – и под нее засыпала. Наши родители пережили годы, в которые сейчас снова идет Россия (вернее, уже пришла): когда нельзя говорить. Они старались оберегать своих детей. Я даже не знала, что я крещеная: мама боялась, как бы я где-то в школе не проболталась. Дома старались не говорить про политику. Правда, я и телевизор никогда не смотрела, и газет не читала, всегда знала, что это вранье, – не знаю откуда!
– Вы чувствовали притеснение латышей в советское время?
– Конечно. Говорили: "Вы можете говорить на нормальном языке?" То есть на русском! В Латвии! Это что такое?! До 19 лет я вообще не знала русского. Мы и английский не учили, зная, что никогда не пригодится. А русский – ну, тоже вроде не нужно. Я жила в районе, где были только латышские семьи, поэтому плохо знала русский.
– А сейчас вы дома на каких языках говорите?
– На латышском и на русском. С Андреем – на русском. Он прекрасно знает латышский, но каждый раз, когда мы на него переходим... Он любит шутить и начинает что-то такое делать, что с ним нельзя говорить о серьезных вещах. И мы переходим на русский.
– А на каком языке вы думаете?
– На латышском, конечно.
Артисты и война
– Лайма, удается ли вам разделять творчество человека и его политические взгляды? Вот есть, скажем, певец, артист, который поддерживает войну, и в то же время он талантливый.
– Не хочется его слушать. Такое уже произошло. Не будем называть имена.
– Вы приглашаете на фестиваль тех, кого любите: Макаревича, Пугачеву, Галкина... А кто вас разочаровал после 24 февраля?
– Не хочется никого осуждать. Хотелось бы потом поговорить об этом.
– Когда закончится вся эта страшная трагедия?
– Да. Я не говорю про тех, кто кричит, что война – это хорошо: это диагноз, клиника. Но что касается других людей, я уверена: у каждого есть какие-то свои поводы. И я хотела бы понять, что они чувствовали, каково это было.
– Я видел ролики в YouTube: вы в доме Пугачевой, там Стас Намин, Газманов, который весь теперь с партией власти! Но тогда у вас были хорошие отношения.
Газманов – настоящий вампир!
– Всегда есть люди, с которыми вы знакомы, есть люди, с которыми вы дружите, и есть люди, которых вы не любите. Всё это разные полочки. Может быть, это мое латышское: я мало с кем была близка, мало к кому ходила в гости, и ко мне мало кто ходил.
– Но с Пугачевой вы дружите тесно.
– Да. У Аллы я бывала, и она у меня. Но я даже не могу сказать свое четкое мнение о том же Газманове. Я его видела от сцены к сцене. Знаю точно, что он очень любит свое творчество.
Олег Газманов (видео): Происходит борьба, война цивилизаций. Каждые сто лет примерно они к нам лезут и получают по зубам. И вот сейчас такое желание – чтобы скорее, конечно, все это закончилось нашей победой, как и должно быть.
– Ну, он так думает. Он такой. Как-то у меня был один друг, ученый: он создал специальный аппарат, который снимал ауру. Есть люди, которые отдают энергию, а есть люди, которые ее поглощают. Я – отдающая, поэтому, говорил он, мне нельзя общаться с кем попало. Он даже запрещал мне общаться с некоторыми людьми, говорил об этом Андрею. И он показывал свою книжку, где был отпечаток ауры Газманова. Она абсолютно белая, без дыр. Это говорит о том, что он вампир!
Олег Газманов (видео): Я думаю, выхода не будет: или опять вся Прибалтика будет с Россией, или – сто процентов – мы этот коридор, который... Они перекрыли доступ к нашему региону! Мы им отдали Клайпеду! У них не было выхода в Балтийское море. Отдали половину Куршской косы! Мы это все им отдали1 Как они себя ведут после этого? Как можно их не наказать? Ну, надо.
– Ну, такого я даже не могла себе представить… Я там видела много аур, но такого вампира не видела! У него суперздоровье, супераура энергетическая. Он – настоящий вампир!
Когда кончится война…
Когда любишь, ничего не трудно
– Вы можете себе представить, что когда-нибудь закончится эта страшная трагедия в Украине и вы сможете вернуться к своим зрителям в России, которые вас любят? Или это уже закрытая страница?
– Не зря говорят: никогда не говори никогда. Я бы хотела, чтобы эта война закончилась. Наверное, мне бы сразу хотелось поехать в Украину. Я им очень сильно сочувствую. С одной стороны, хотелось бы, а с другой стороны, страшно... Последние годы я все время ездила с турами в Украину, объехала все города. И было так прекрасно, такой хороший прием! Украина огромная. Мы ехали на автобусах, останавливались у маленьких кафе, и везде нас так хорошо принимали! Я боюсь, что теперь там всё разрушено…
– Лайма, а как же вы будете петь там на русском, когда так сильно поменялась ситуация?
– А мне кажется, я смогу. Это же язык общения. Я к нему отношусь как к прекрасной возможности общаться с шестой частью суши. Так сложилась наша судьба, что мы родились в Советском Союзе. И Узбекистан, и Кыргызстан, и Азербайджан, и Балтия, и Грузия – мы все знали русский язык. Нас принуждали, но так уже случилось. Говорят, что Бог нас наказал, когда лишил общего языка. А раз нам дан этот язык, то он нам нужен для общения, и ничего больше. И это прекрасно: из этого плохого осталось хоть что-то хорошее – возможность понимать друг друга, объясняться.
– Можно сказать, что вы счастливый человек?
Украинцы любят свою страну и поэтому могут терпеть все эти кошмарные бомбежки
– Да, я должна говорить себе это без конца! Но человек – такое плохое существо... Мы не умеем ценить то, что имеем, радоваться тому, что есть. В один прекрасный день я просто поняла, что этот день может закончиться и надо ценить каждый миг. Оглядываясь назад, понимаешь: это было прекрасно, я была такая счастливая! Почему нельзя было понять это в тот момент?
На самом деле плохо только тогда, когда кто-то болеет, происходят какие-то несправедливости. Все остальное замечательно! У меня были друзья, кришнаиты. Они уехали куда-то в горы. Встречаясь со своей подружкой, я говорила: "Аня, как же, у вас там туалет на улице, надо что-то выносить?" А она отвечает: "Когда любишь, ничего не трудно". Мне запомнилась эта фраза. И это правда! Вот я люблю свою собачку Эми (она так названа в четь Эми Уайнхаус), и мне для нее ничего не тяжело, я могу с ней гулять и в дождь, и в снег. Поэтому, наверное, родители терпят своих детей, когда они не слушаются. Поэтому Украина сегодня может терпеть. Они любят свою страну, потому могут терпеть все эти кошмарные бомбежки, уничтожающие все на свете.
